Александр прекрасно понимал, что скоро новая власть догадается, что отбирать у людей — бесполезное и опасное дело. Гораздо удобней заставить их думать, что они, люди, так или иначе — должны сами отдавать свой труд. И только сто человек, сотня мужиков в огромной стране понимают, что нельзя ничего отдавать. Они не боятся взять в руки оружие, не боятся работы, не боятся глядеть в будущее из настоящего — через мушку прицела. Момент, в котором ты живешь — он и есть самый важный, и, насколько хватит мужества и упорства, если не дрогнет рука, патрон не даст осечки — столько и проживешь…
Летят листья с деревьев, кружатся в вихре, падают и замирают. Хорошее время — бабья осень. Не жарко и не холодно, амбары зерном ломятся, телята степенно идут с луга, отгуляли бока за лето. Поросенок как слон в загоне ворочается. А город — нищ и сер, оскалился провалами выбитых стекол, потемнел заборами и крышами. Везде, куда ни глянь — ковер свежих листьев. Мусор, а приятно. Как люди хотят жить без мусора? А если уж хотят, то надо тех, кто мусорит — к стенке, тогда и мусора не будет. А кто в городе не мусорит? Ну вот, не будет людей в городе — и всем хорошо станет. Всем, кто не в городе…
Спуск на площадь Конституции. Раньше вон в том доме, сейчас обгоревшем, жил токарь по кличке Белый. С крыши капает, туалет один на четыре семьи, полы проваливаются, мыши, отопление едва дышит. Два спиногрыза, жена-учительница, на заводе гроши платят, каждый день — тушенка с макаронами. Щеки у Белого к зубам прилипли, нос заострился, глаза впали — по две смены пахал парень. Зато имел вид на главную улицу города и бывший обком под боком. Хорошо, благодать… Где сейчас Белый? Пятистенок себе поставил, теперь старшему сыну ставит. Печь русская, печь голландская, жеребенок в конюшне, корова, два порося, три гектара земли, сад — маленький пока, пруд, в котором карпы с ладонь ходят. Стал Белый толстым, важным — не подойди. Жена к двум сыновьям уже третью дочку принесла — не боится бывший токарь нищету плодить…
Площадь. Вот здесь Наиль умер, вместе с братом. Не хватает мне тебя, думал Александр. Ухмылки мне твоей волчьей не хватает. Петька-Волчара тоже хорош, но нет у него нюха дикого, нет хватки железной. Вырвали волку зубы, долго нос в дерьме держали, чтобы нюх отбить. За мешок муки зверя уродом сделали. Вот он идет, глаза на грязной роже сверкают, рот открыл, оскалиться хочет, а во рту — дыра черная.
— Шашада! — заорал Петька. — Лошись! Шашада!
Его убрали первым. Именно убрали, потому что палили на площади Конституции только «псы» и «стачечники». Остальные — стреляли, с последних этажей, с чердачных окон, которые и разглядеть на здании бывшего обкома трудно, не только попасть. Аккуратно выбирали цели, замирали на мгновение, задерживая дыхание, ловя в снайперские прицелы мечущиеся на асфальте фигурки. Начали постреливать и с бывшего Центрального управления внутренних дел, и с телевизионной станции. Всего, наверно, стволов десять, но для тридцати человек внизу и это много.
— Хватит ворон считать, — возник ворчливый голос в голове. — Я вас прикрою. Наступайте. Вторая группа вместе с третьей тоже под огонь попала…
— Наиль? — прошептал Саша, а потом вскочил:
— Вперед, — заорал Мастиф, но никто не желал двигаться, все видели, что случалось с теми, кто просто голову поднимал.
— Я вас прикрою, вперед! Воины, вперед! Подняли жопы!
И Александр стал палить во все стороны, не целясь никуда специально, в белый свет, по верхам, одиночными. И действительно, огонь стих, а потом прекратился вовсе, словно Саша и в самом деле перестрелял невидимых снайперов.
— Пошли, пошли. Быро. Бери под руки. Мать. Блять. Суки. Пидоры, — мат все крепче, люди бегут, хватают оружие убитых, поднимают раненных.
— Сворачиваем около универмага, — командует Мастиф. — Направо. Все, наигрались. Пасти рвать теперь буду…
Домой он вернулся не просто злой. Бешенный. Тридцать пять парней легло — ни за что, ни за понюшку. Чеченцев, говорят, видели на центральной площади. Висят все четверо, ногами вверх, лиц не видно, не понять — живые еще или нет. Группа Ильдара попала под обстрел. Все уцелели — кроме татарина. Макушку бритую пулей проборонило, долго еще мычал, помирать не хотел.
— Помощь надо собирать, — убеждал Полкан на совете в квартире Наиля.
— Надо, — поддержали его многие. — По деревням идти. Что мы, самые крайние?
— Крайнее не бывает, — прошептал Мастиф, поднял побелевшие глаза на товарищей. Все затихли, даже дышать перестали. Ждут, верят, надеются.
— Вы ко мне пришли не для того, чтобы помощи просить, — проговорил он тихо, захлебываясь спертым дымным воздухом. — Вы сами свою помощь предлагали. Никого из вас я не просил… И сейчас не попрошу… Мне насрать на остальных… Пусть живут как хотят. Но если меня тронут — берегись, башки не сносить… Пришли ко мне на «усадьбу» спецназовцы — получите всемеро, в сто раз, в тысячу. Все, кто их знал, кто приказы отдавал, кто для них налоги собирал, кто обучал, кто мозги промывал, кто учитывал, кто речи толкал — всех подчистую. Я свою работу хорошо знаю, брака не будет. Сам пойду, не сумею тварей унять — значит, судьба. Но пока жив, пока руки оружие держат, пока хоть что-то могу — я за свое драться буду. За семью, за землю, за город свой долбанный… Вот так, братцы, не будет нам никакой подмоги, я вам не генерал, вы мне не рядовые, и запомните — никто и ничего нам не должен. И мы — никому и ничего… Ясно?
— Ясно? — рявкнул он так, что пол дрогнул.
— Ясно, — раздались нестройные голоса. — Ясно то ясно, что делать будем?
— Драться будем, — спокойно сказал Мастиф, так, что у присутствующих мурашки по коже побежали. Славная будет драка, может быть — последняя…
Глава 29
— А можно я с вами? — спросил от двери хрупкий юношеский голос.
Все лица повернулись туда, на звук, на надежду. Люди вдруг заулыбались, напряжение спало, ушла безнадежность из глаз. В самом деле, как они могли забыть, что младшенький то у Мастифа — сверхчеловек? Все может. Как захочет, так и будет, не балуй. И отца любит, да не просто любит, а — слушает.
— Можно? — спросил еще раз Иван.
— Разрешаю, — буркнул отец. Александр теперь понимал, чей голос он слышал на площади, и кто смог вывести их из-под обстрела.
— А можешь… — с подлой улыбкой начал Полкан.
— Не могу, — вздохнул мальчишка. В пять лет он выглядел на пятнадцать. Уже выше Александра, чуть поуже в плечах, пока еще нескладный, вместо кудрей — вихры и патлы.
— Нельзя, — еще раз вздохнул Иван. — Только при самообороне, таковы правила.
— Сегодня одни правила, завтра другие, — прогудел «стачечник» по кличке Кощей. После Артемича он стал во главе бывших заводчан.
— Но сегодня они такие. Правила нарушать можно, но за это…
— Понятно, как в футболе, — проворчал Александр. Они уже не раз разговаривали с сыном на эту тему. — Желтая карточка. А может быть и красная.
— Я могу отключить их оружие, даже если ваше рядом будет, — радостно сообщил Иван.
За столом все вскочили, глаза заблестели. Есть управа и на новую власть. Выкуси, русского мужика так просто не возьмешь!
— Бойню объявляю завтра, как рассветет, — сказал Мастиф и сел в кресло. — Иван, сделаешь так, как сказал, когда я тебе прикажу. Сегодня спать, проверить оружие, выставить караулы. Я на первой смене. Никому не жрать. Кто нажрется — здесь останется.
— Обижаешь, начальник, — весело отозвались голоса.
Утром Александр надел белую майку. Потом покопался в шкафу и нашел белую рубаху. Там еще есть белые штаны, он помнил, они на самом дне, еще из прошлой жизни. Подпоясался белоснежным кушаком, навесил ножны с «Барракудой» из дамасской стали. Сначала этот нож принадлежал Тимуру. Потом, когда чеченец побратался с Наилем — перешел к татарину, как братский подарок. С этим ножом татарин на сверхчеловека вышел. За спину Мастиф закинул не автомат, а ножны с мечом Полеслава. Встал, потянулся, покачал плечами. Как голый, страшно даже на улицу выходить. Но пересилил себя, обулся в начищенные с вечера кирзачи — и вышел. В гудящую толпу, где вокруг — глухой кашель и сверкающие глаза, в звон оружия и шорох грязной одежды.
